Солнце, стоящее в самом зените, палило так ярко и безжалостно, что глупец, решившийся бросить на него прямой взгляд, не скрыв глаза за плотной тканью или, как это иногда делают провидцы, отыскивая в сиянии дневного светила некие предзнаменования, закопченным на огне хрусталем, мог бы ослепнуть… если, конечно, у него хватило бы сочетания глупости и силы воли на то, чтобы хотя бы пару секунд смотреть на него, не отрываясь. Но такого можно было бы ожидать разве что от белокожего варвара, пришедшего из-за южных гор… хотя белокожими они переставали быть удивительно быстро, становясь под яростными лучами солнца пустыни Карахад сначала ярко-красными, почти малиновыми, потом – смешно облезлыми, а затем, уже спустя месяц-другой – почти такими же темными, как исконные жители этого благословенного и проклятого одновременно места.
Выходить в полдень в пустыню, даже в процессии с охлажденной водой, зачарованными тентами и прочими радостями жизни – сущее безумие; сияние песка, отражающего лучи солнца, ослепит и собьет с пути как верблюдов, так и их погонщиков, а с убивающим жаром не справится ни один охладитель, даже из тех, что продавали в некоторых селениях варвары с юга. Нет, в такое время разумный проводник остановит караван, раскидывая временный лагерь и ожидая, пока солнце не начнет клониться к горизонту, давая возможность продолжить путь – вплоть до того времени, когда настанет ночь, принося с собой такой же дикий холод.
Впрочем, в огромном оазисе, вокруг которого раскинулась блистательная Хакира, столица этих пустынных земель, жара ощущалась куда менее сильно – здесь можно было даже находиться на улице, не рискуя упасть с тепловым ударом. Ну, это, конечно, если ты родился в этих землях – ну да немногочисленные иноземцы, что в последнее время начали появляться в пустыне, и утреннее, и вечернее солнце тоже переносили с немалым трудом.
В любом случае, здесь их было совсем немного, а смуглокожих уроженцев Карахада жаром, ослабляющимся веющей от центра оазиса прохладой, испугать было трудно. Хотя жизнь начнет по-настоящему кипеть на улицах этого города ближе к ночи, сейчас на них тоже было достаточно людно, хотя все и скрывали головы под разными уборами – люди побогаче, передвигающиеся зачастую на паланкинах с чернокожими носильщиками, предпочитали украшенные драгоценностями чалмы и тюрбаны, те же, что попроще, обходились, как правило, куфийями, качество ткани и количество украшений на которых в свою очередь могли рассказать многое о положении своего хозяина, или даже простыми, кое-как намотанными на голову кусками материи, - впрочем, так поступали только нищие.
Впрочем, в этом районе нищих было немного – тех, кто все-таки появлялся здесь, быстро разгоняли копьями и тальварами стражники, следящие за тем, чтобы уважаемым людям никто не докучал. Их грозные взоры непрерывно окидывали снующих мимо людей, стараясь, впрочем, не слишком часто натыкаться на высококпоставленных господ – те не любили, когда городские охранники слишком долго пялились на них. А кому хочется получить в личные враги какого-нибудь визиря, причем только из-за неосторожного взгляда?
Джамаль Бен Фарид, молодой, - самый молодой за всю записанную историю, - воевода,  совсем недавно вернувшийся с в Хакиру с оглушительным триумфом после разгрома поднявшейся из песков по воле чернокнижника Джавдета ибн-Симы армии порождений приснотемной Хары, шагал по невольничьему рынку, постоянно ловя на себе то восхищенные, то подобострастные, то и вовсе испуганные взгляды проходящих мимо обывателей и торговцев. Неудивительно – он, ведя армию, в четыре раза уступающую численностью врагу, сумел добиться просто блестящей победы, вбив молниеносным ударом легкой конницы в песок немертвых заклинателей, под чьим контролем находилась немалая часть вражеской армии, и в поединке один на один сразив самого Джавдета, да будет его имя проклято в веках, и бросив его еще бьющееся, не желающее умирать из-за пропитывающей его черной магии сердце грифу-стервятнику.
Итак, теперь ибн-Сайиду был пожалован титул верховного главнокомандующего сил Хакиры, и вместе с ним – присущие такой должности почести и даже целый дворец, раньше принадлежавший предыдущему генералу, куда менее успешному в своих начинаниях, а потому сложившему голову еще в самом начале этой странной войны.
И вот сейчас он шагал по невольничьему рынку, увлекаемый вперед одним из своих лучших друзей в этом городе – Маликом, бывшим вором, а ныне – распорядителем его дворца, крайне живым, суетливым молодым человеком, охочим до всевозможных удовольствий и развлечений – от красивых женщин и до вина, смешанного с редчайшим, добываемым в высоких горах голубым инеем, сильнейшим дурманом. Этот юноша вечно втягивал Джамаля во всевозможные авантюры – вот и сейчас он, заявив, что негоже такому высокопоставленному генералу жить без наложниц, потащил друга на рынок – выбирать подходящую.
Стоит заметить, что невольничий рынок вовсе не был таким страшным местом, каким его мнят южные варвары. Конечно, продающиеся здесь люди были несвободны, однако они не делали из этого такой драмы, как попавшие в аналогичную ситуацию чужаки – для них такое положение дел было естественным, и они, пусть и далеко не всегда были довольны своим статусом, не видели в этом конца света.
И вот Джамаль, чье лицо, в отличие от такового у вечно жизнерадостного Малика, выражало в первую очередь скуку, шагал по улице между рядами, где выставляли живой товар. На его поясе висели парные, достаточно длинные клинки, напоминающие нечто среднее между саблями и ятаганами, за кушак были заткнуты ножны с острейшим ханджаром – воин, как обычно, решил не расставаться с оружием, выходя на улицы.
Ибн-Сайид прищурился, рассматривая расхваливаемую его товарищем чернокожую, фигуристую наложницу, чье тело было еле прикрыто парой клочков ткани и газа, и, развернувшись, пошел дальше по рядам. Нет, она была привлекательна, даже красива, однако воину не понравилось то, что глаза ее были потухшими, и то,  что все приказы продавца она выполняла беспрекословно, как кукла, без капли эмоций. Ему, бывшему вольному бедайну, самому успевшему за свою бурную жизнь побывать и в рабских кандалах, было противно смотреть на таких людей, полностью теряющих волю и чувство собственного достоинства.
С голубого, подернутого легкой песчаной дымкой неба безжалостно палило чисто-белое солнце…

Не один Малик, потянувший с собой и Джамаля, решил сегодня пройтись по рынку, услаждая свой взор прелестями невольниц и наложниц, что в великом множестве продавались там, да развлекаясь устраиваемыми уважаемыми торговцами показными боями между чернокожими дикарями, что были на голову выше самого высокого человека, что всегда пользовались спросом – один такой на подсобных работах мог заменить трех обычных рабов, к тому же, они почти всегда отличались невозмутимостью и полным нежеланием возвращаться на свободу.
Да, одним из тех, кто решил сегодня посетить рынок, был и сам визирь Барах аль-Сагеддин, что, взяв с собой четырех янычар с шамширами, вышагивал между рядами, решив размять ноги и не отправляться в путь на своем обычном богатом паланкине, что несли четыре чернокожих невольника. Был этот человек не то, что бы высок, но и не то, что бы низок, легкая, благородная полнота выдавала в нем человека богатого и занимающегося государственными делами, но и не слишком склонного к вредным излишествам, выражение лица было неизменно мягким и доброжелательным, а умные черные глаза, казалось, пронзали насквозь, выуживая наружу все грешки и тайны того, кто представал перед ним. Голову Бараха венчала чалма из голубой с золотым шитьем ткани, шагал он чинно, как и подобало человеку, знающему себе цену. Его янычары же, в отличие от самого мудрого и доброго аль-Сагеддина, пустынными львами смотрели на всех, кто был вокруг, выискивая малейшие признаки неуважения или угрозы своему господину. Поговаривали, что Барах скоро станет садр-азамом, и потому люди кланялись ему и предлагали дары, которые он неизменно мягко, с улыбкой, отвергал, не полагая себя в праве брать у народа то, что людям нужнее, чем ему. Ни невольниц, ни персики, ни медовый виноград, ни лучшие зерна каваха не брал он, обмениваясь с каждым дарителем парой благожелательных слов и одаряя тех, кто радовал его мудрыми речами, золотыми монетами. За кушак его была заткнута джамбия в широких ножнах, но украшающие ее рукоять изумруды говорили о том, что оружие это было скорее данью традиции, нежели настоящим орудием убийства. Аль-Сагеддин, говорили, не любил проливать своими руками кровь.
А Бен Фарид тем временем ушел уже довольно далеко от своего товарища, в этот раз увлекшегося боями невольников, подбадривающего их возгласами и мелькающими между его пальцами золотыми монетами, заставляющими глаза торговца блестеть алчностью. Вихрь Пустыни шел, небрежно положив руку на рукоять своей сабли, и его острый взгляд скользил по рядам, выискивая что-нибудь интересное. У пробегающего мимо мальчишки, несущего большую корзину, он купил горсть спелых, только что сорванных с дерева фиников, и теперь отправлял их один за другим в рот. Быстро расправившись с лакомством, он собрался было уже развернуться и окликнуть друга, слишком уж задержавшегося, но тут его взгляд упал на стоящую на самом солнцепеке, отказывающуюся уйти в тень девушку, с гордо поднятой головой глядящую на проходящих мимо богачей…
Джамаль погладил подбородок, останавливаясь и, чут прищурившись, как это всегда делали бедайны, рассматривая в пустыне что-то отдельное, глядя прямо на Лайали, что была совсем не похожа на других невольниц, уже виденных им на этом рынке этим днем…
Однако на нее упал и взгляд аль-Сагеддина, направившего свои стопы к торговцу, что, кажется, уже отчаялся увести строптивую невольницу в тень. Шедшие вокруг него янычары, увидев интерес своего господина, тут же начали расталкивать в сторону людей, открывая для него свободный проход к цели. Первый же из них шагнул прямо к торговцу, небрежно хватая за плечо и отбрасывая в сторону какого-то загораживающего ему путь небогато одетого человека, видимо, городского янычара или даже бедайна, пришедшего в город с торговым караваном.
Джамаль, уже шагнувший к торговцу, намереваясь выспросить, кем же была эта необычная невольница, почувствовал, как на его плечо опускается тяжелая, широкая ладонь, легким движением отбрасывающая его в сторону.
Да, первый генерал Хакиры был одет просто – совсем не так, как стоило бы одеваться человеку его положения. Не было на нем ни расшитого золотом тюрбана, ни шелковых одеяний, ни туфель с загнутыми носами – лишь простая, грубая одежда человека, много времени проводящего в песках Великой Пустыни Карахад и знающего, как смягчить ее гнев. Не было с ним и верных кустодиев; но это вовсе не значило, что его стоило, не разобравшись, принимать за нищего.
Отброшенный в сторону, пустынник не упал – требовалось куда больше усилий, чтобы сбить его с ног. Мягко шагнув к янычару, он похлопал его по плечу, намереваясь разобраться в сложившемся недоразумении, хотя в душе его уже начал закипать горячий гнев… но солдат вместо того, чтобы разобраться, замахнулся тяжелым кулаком, вторую руку кладя на рукоять шамшира.
Видят боги, Джамаль был терпелив, но не настолько, чтобы снести такое пренебрежение к себе. Плавным, обманчиво мягким движением перетек он вперед, и в палящих лучах полуденного солнца жидкой ртутью блеснул узкий клинок ханджара, дважды коснувшегося своим языком плоти грубого воина – проскользнув между кольцами кольчуги, входя в сердце, и на обратном взмахе перехватывая его горло. Ибн-Сайид пнул еще не осознавшее свою смерть тело, бросая его под ноги оставшимся трем янычарам, да Бараху. Воины похватались за рукояти своих клинков, но ханджар Джамаля уже исчез в ножнах, а вместо него на свет вырвалось ядовитой змеей тонкое, чуть изогнутое лезвие сабли, а в черных глазах его на мгновение полыхнул голубой огонь, такого цвета, какой принимает небо перед тем моментом, когда солнце начнет клониться к горизонту.
- Мир тебе, верховный паша Джамаль, - разорвал воцарившуюся на мгновение тишину мягкий, чуть вкрадчивый голос аль-Сагеддина, бросившего короткий взгляд на лежащее на песке тело, вокруг которого расползалось темное пятно крови, будто бы жадно вытягиваемой самой пустыней. – Не держи зла на моих воинов из-за этого недоразумения, ведь они лишь исполняют свой долг, пусть и не слишком… мудро.
Все эти события разворачивались буквально в паре шагов от места, где стояла Лайали и торговец, отвечавший за нее…

- В моем сердце нет зла на тебя и твоих воинов, мудрый визирь, - кивнул аль-Сагеддину пустынник, медленно опуская лезвие ятагана, до этого момента направленного острием прямо в сердце его собеседника. Никто из напряженных, державших ладони на рукоятях своих шамширов янычар не смел напасть на генерала, пусть и убившего их командира – во всяком случае, до тех пор, пока их хозяин не отдаст такой приказ. А тот лишь печально вздохнул, пихнув загнутым мыском туфли лежащее у его ног тело, и, кажется, в тот же миг забыл о нем. Впрочем, чего тут думать – его янычары были рабами, и убитого уже завтра заменит новый, купленный управляющим. Во взгляде, брошенном визирем на Джамаля, не было злобы или обиды – в конце концов, разве будете вы всерьез злиться на если и не товарища, то, во всяком случае, коллегу и знакомого, который случайно сломает, допустим, табурет в вашем доме, запнувшись об него?
- Я ра-распоряжусь о выплате дийя, - чуть заикнувшись, проговорил запыхавшийся от бега Малик, поздно заметивший разворачивающийся конфликт и успевший прибежать только к его развязке. Барах, впрочем, не обратил на него внимания – разве есть высокому мужу какое-то дело до таких мелочей, как дийя от такого же высокого мужа за убийство какого-то раба? Впрочем…
- Разве могут между нами ссоры из-за таких мелочей? – развел он руки, будто собираясь обнять ибн-Сайида, однако все-таки воздержавшись от такого проявления дружбы – одежда того была запылена, а клинок все так же угрожающе поблескивал, пусть и направленный острием в землю. – Зачем думать о ерунде, о какой дийя ты говоришь, безумец? Разве могу я злиться на то, что мой друг Джамаль-паша ответил на нанесенное ему оскорбление так, как подобает настоящему воину? Видит Всеотец, если бы он не успел первым – я бы сам приказал казнить этого безумца, поднявшего руку на нашего доблестного героя! Впрочем… если речь идет о полном примирении между нами… возможно, ты уступишь мне эту наложницу? Я вижу, она интересна нам обоим.
Малик уже собрался было радостно согласиться, предложив даже сделать эту излишне, судя по виду, строптивую дикарку (черты лица выдавали в ней одну из представительниц какого-нибудь кочевого племени) подарком от паши визирю, но его, уже открывшего рот, заставил замолчать резкий взмах руки Джамаля.
- Ты прав, мудрый визирь, и я тоже не держу на тебя зла, - ответил он, и его голос был куда менее медовым, чем у аль-Сагеддина – по нему, чуть хрипловатому, можно было понять, что этот человек привык говорить тогда, когда это действительно нужно, и выкрикивать приказы в пылу битвы. – Но я знаю, что у тебя целый гарем из невольниц, и ты постоянно покупаешь новых, а у меня же – лишь пустой дворец; так дай же мне выбрать вперед тебя. Если желаешь – я подарю тебе взамен десять любых наложниц, но не эту - ее оставь мне.
Сказав так, ибн-Сайид обернулся к Лайали, не обращая внимание на то, как по лицу Бараха на мгновение промелькнула тень злости на юного выскочку, посмевшего ему перечить – мудрый визирь не привык к отказам. Но пустынника не интересовала реакция ни аль-Сагеддина, ни толстого торговца – сейчас его больше занимала невольница, все так же стоящая на самом солнцепеке и нагло смотрящая на него, причем даже не как на равного, но как на стоящего ниже нее.
- Эй, девица, - приподняв краешек губы в намеке на усмешку, сказал он на наречии, что использовалось бедайнами Великой Пустыни, отличающемся от куда более плавного и текучего языка Хакиры, и говорил он на нем свободно и чисто, ведь именно этот язык был его родным; перед тем, как продолжить, он повел рукой, указывая на сжавшихся в кучку рабынь. – Вижу, ты отличаешься от этих загнанных овец, и вижу, что ты не хочешь принадлежать кому-то. Так давай решим это, как делают дела меж собой настоящие сыны и дочери Великой Пустыни Карахад – возьми меч, будем биться до первой крови на песке. Победишь ты – будешь свободной, одержу верх я – будешь моей.
Сказав так, Джамаль аль-Раад, Вихрь Пустыни, Сын Грома, легко махнул своим верным ятаганом, одним касанием острейшего клинка рассекая веревки, что стягивали руки дочери пусков, после чего перехватил его за лезвие, протягивая его рукоятью вперед девушке, всей одежды на которой были лишь шелковый топ да шаровары, да тут же одним движением сбрасывая на песок кожаную куртку, избавляясь от защиты, что сделала бы этот бой нечестным.

Отредактировано Джамаль (2013-01-20 22:53:19)

- Спокойнее, брат, - вздохнул в ответ на визг торговца Малик, ободряюще, совершенно панибратски похлопав его по плечу и отводя чуть в сторону, к еще плотнее сбившимся в кучку рабыням, одновременно с этим поигрывая зажатой в пальцах второй руки метательной звездочкой – его излюбленным экзотическим оружием, без пары которых он никогда из дому не выходил. – Это Джамаль, если он что-то себе в голову вбил – не переубедишь, хуже верблюда. Не дергайся – ты же не думаешь, что нашего генерала может победить какая-то девка, а?
Говоря так, бывший вор не забывал между делом лапать дрожащих от страха невольниц и с важным видом подъедать лежащий на подносе виноград, которым до этого утешал себя торговец, которому сейчас было совершенно не до наблюдения за своей собственностью. Да, управляющий дворца с трудом сдерживался, чтобы не стянуть у него с пояса кошелек: привычка – великое дело…
Джамаль же, когда девушка выхватила из его рук предложенное ей оружие, тут же сделал шаг назад, срывая с головы куфийю и швыряя ее на песок, давая угольно-черным, с удивительно ярко смотрящимися среди них молочно-белыми прядями волосам рассыпаться по его плечам и спине, ничем не сдерживаемым. Традиции бедуинов в этом плане давали весьма ясные указания – хотя убивать с открытым лицом и непокрытой головой и считалось среди них очень плохой, дурной приметой, которой Джамаль, впрочем, обычно пренебрегал, все поединки чести надлежало проводить открытыми для богов и духов. Даже пустынники-рейдеры, что могли месяцами не снимать своих повязок и закрывающих глаза стекол, беспрекословно следовали этому правилу.
Легким, плавным движением из ножен появился под свет солнца второй ятаган, который ибн-Сайид тут же крутанул в руке, перехватывая прямым хватом и направляя его острие на девушку. Вокруг них тут же начал освобождаться круг пространства – народ чуть ли не разбегался в стороны, боясь попасться под горячую руку, тем более, что генерала, снявшего куфийю, узнали многие.
Левую руку он завел за спину, поворачиваясь к противнице боком в обычной боевой стойке для сабельного боя – по собственной воле лишившись второго ятагана, он потерял и возможность сражаться в своем излюбленном для этого оружия стиле. Танец Бога был очень сложной, требующей полной концентрации внимания и отдачи сил техникой, и с одним клинком, или даже парой из длинного и короткого мечей был практически неприменим, созданный только и исключительно для двух ятаганов – или, на худой конец, легких сабель.
Так что сейчас ему предстояло сражаться, применяя более традиционные техники. Впрочем, особой проблемой это не было – Джамаль никогда не пренебрегал тренировками в самых разных техниках, разумно полагая, что далеко не всегда сражение будет проходить так, как это будет удобно для него.
Когда девушка ринулась вперед, обрушивая на воина настоящий вихрь легких, скользящих ударов, он ответил на это тщательно выверенными, экономичными выпадами, парируя ее атаки основанием клинка, перенаправляя их в стороны. Его глаза были прищурены, волосы рассыпались по плечам и спине неровной черной с белыми мазками волной, в глазах начинал разгораться азарт, а под смуглой, загорелой кожей настоящего сына пустыни перекатывались сухие, вытянутые, полученные в изнурительных тренировках и кровопролитных битвах мускулы, заставляя его поджарое тело выглядеть еще более жилистым, однако вовсе, несмотря на отсутствие жира, не изнеможенным, но гармонично сложенным.
Неожиданно он, глубоко вдохнув и задержав дыхание, заставив грудную клетку подняться, перешел в атаку, будто взрываясь целой чередой не слишком размашистых, но очень живых режущих ударов, стараясь зацепить девушку выгнутой режущей кромкой ятагана. На лице сына Грома впервые за этот день появилось живое, почти радостное, лихое выражение – в последнее время ему так редко удалось скрестить клинки с достойным противником! А среди бедуинов женщины зачастую владели оружием, - и не только иру-кхао, - ничуть не хуже мужчин, и эта девушка, судя по всему, была именно из таких.
Мгновение – и ятаганы поединщиков с громким лязгом столкнулись прямыми, почти не заточенными частями клинков, что прилегали к рукоятям, и замерли, сцепленные в замок. На мгновение взгляды Джамаля и Лайали встретились, - в глазах воина вновь разгорался веселый бело-голубой огонь, говорящий о том, что в его жилах бежала не только человеческая кровь, - и тут же разошлись, когда они почти одинаковыми рывками освободили свои ятаганы, вновь сходясь в решающем столкновении. Ибн-Сайид качнулся в сторону, пропуская лезвие вдоль своего торса, почти специально давая его острию прочертить не слишком глубокую полосу по его груди и левому плечу, и коротким ударом цепляя кончиком своего клинка горло девушки, оставляя на нем небольшой, обозначающий рану, которая, надави он чуть сильнее, стала бы смертельной, надрез.
Казалось, все вокруг на мгновение замерло – с острия меча Джамаля на песок капнула ярко-красная капля, но лишь мгновением спустя после того, как такая-же, серебряная, чуть светящаяся голубым упала на песок с острия ятагана девушки… по его груди бежали струйки серебристой, напоминающей светлую ртуть крови, и такая же, пусть и куда меньше, но алая, бежала по шее девушки.
Бен Фарид улыбнулся, понимая, что обхитрил сам себя – как обычно, в стремлении к победе, он забыл о том, что победа здесь достигалась не серьезностью угрозы полученных ранений, - так, его порез был совсем не опасен, - но тем, кто из двоих поединщиков первым прольет кровь. И в этот раз, кажется, победила девушка, хотя в настоящем бою она бы уже лежала с рассеченным горлом…

Этот бой… его картина сплеталась из плавных движений гибких тел и тихого шелеста блестящих в лучах полуденного солнца клинков, лишь изредка полыхающих лязгом столкновения, и он напоминал скорее танец, нежели смертельную схватку, в которой определялись человеческие судьбы. Лайали сражалась красиво, явно отлично владея искусством танца клинка – но и Джамаль ни в чем не уступал ей, и его движения были наполнены теми же страстью и грацией, что в чем-то уподобляли его пустынному льву, вышедшему на охоту.
Его противница была прекрасна. Хоть ее тело и не было таким пышным, как предписывали идеалы красоты мирных земель, в ней была жизнь, плавностью движений и красотой загорелого тела она была подобна хищной черной кошке с юга, что ибн-Сайид однажды видел, когда ему пришлось побывать по ту сторону гор. Пусть ее грудь и бедра были не так округлы, как у лучших наложниц с этого рынка, Сын Грома почувствовал, что этот танец разжигает в нем страсть, которой не вызывали у него все эти безмолвно-покорные женщины с пустыми глазами, прелести которых, идеальные, по их мнению, расхваливали бесчисленные торговцы. Впрочем, Джамаль никогда не переставал быть тем, кем родился и вырос – человеком пустыни, прирожденным вождем и шейхом, способным подчинять себе людей и вести их вперед, к великим завоеваниям и тому будущему, что они создали бы под его руководством, направляемые его волей и блистающим клинком, и оседлые люди оазисов и их принципы так и не смогли, - да и никогда не станут, - так близки ему, как жесткая, в чем-то жестокая, но простая и лишенная змеиного коварства жизнь бедуинов Великой Пустыни.
Мгновение – и бой уже окончен, и генерал с дикаркой вновь стоят друг напротив друга, направив друг на друга клинки, с которых на песок капает кровь – ярко-алая и блестяще-серебристая…
Но кто же победил в этой битве? Клинки коснулись и его, и ее плоти – так как же рассудить? Возможно, острие ее ятагана прочертило линию на его груди на мгновение раньше, чем его клинок коснулся ее горла… но рана, что была бы нанесена ибн-Сайидом, не придержи он руку, не желая заканчивать этот бой смертью девушки, была бы смертельной, в то время как дикарка никак не смогла бы перевести свою атаку в такую, что можно было бы назвать хотя бы опасной.
Все будто замерло, и даже разгоряченный битвой и теми ощущениями, что будила в нем эта дочь пустыни, Джамаль заставил себя остановиться, что было для него очень и очень непросто – горяча была серебряная кровь, что текла в его жилах, легко вскипала и медленно успокаивалась, уподобляя его тому, в честь чего он и был назван – могучему песчаному вихрю Великой Пустыни Карахад, способному смести с лица земли целый город, что окажется на его пути, засыпать его песком, навсегда похоронить в своих глубинах, чтобы однажды, играючи перемолов каменные дома в пыль, вновь выбросить на поверхность, на поживу двуногим шакалам песков…
Но в следующее мгновение, кажется, сама судьба вынесла свой вердикт им двоим, и Лайали упала на колени перед Джамалем, клянясь ему в верности. Сын Грома опустил клинок, и на лице его на мгновение появилось жесткое, торжествующее выражение – он был рожден завоевателем, как завоевателя его воспитывал приемный отец, и не было для него картины более естественной, чем человек, клянущийся ему в верности и вверяющий свою жизнь в его руки… разве что тот же человек, отказавшийся преклонить колени и сраженный его клинком.
- Я, Джамаль бен Фарид, сын Сайида, сына Анвара, от крови Раад, Вихрь Пустыни и, волей Судьбы, верховный паша Хакиры – принимаю твою жизнь и служение. Я…
Договорить он не успел – в этот момент торговец все-таки собрался с духом, шагнув вперед и с оттягом хлестнув Лайали, посмевшую, по его мнению, поднять руку на высокородного, по спине – Малик слишком увлекся наложницами и виноградом, а потому не успел его остановить. Хлыст вновь взвился в воздух, готовясь коснуться женской спины…
Но вместо этого с громким, сухим щелчком обмотался вокруг подставленной Джамалем ладони, оставляя красный рубец. В следующее мгновение мускулы на руке воина вздулись, и торговец, еще сжимающий в трясущихся ладонях рукоять плети, полетел на землю, выведенный из равновесия могучим рывком – но упасть не успел. Правая рука ибн-Сайида стальными тисками сжала его горло, неумолимо сжимаясь и поднимая грузное, тяжелое тело в воздух.
- Эта женщина – моя, - сухо, с опасными нотками в голосе произнес аль-Раад, глядя в глаза сучащему не достающими до земли короткими ногами торговцу, чье лицо уже начало краснеть. – Деньги за нее ты получишь. А за то, что поднял на нее руку без моего разрешения...
Его пальцы еще сильнее сжались, оставляя на мягком горле торгаша черные кровоподтеки, заставляя его запищать, чувствуя, как хрустят от жуткого давления позвонки – после чего Джамаль легким, небрежным движением швырнул полузадушенного человека в его навес, спокойно наблюдая, как тот погребает под собой тело этого жирного слизняка.
- Вытащите его, если хотите, - махнул он рукой дрожащим невольницам, которых уже взялся утешать Малик, одновременно о чем-то вполголоса говорящий с управляющим визиря – похоже, они решили поделить живой товар торговца между собой. – Если выжил – отдай ему деньги, Малик. А ты, дочь Алима, поднимись.
Задумчиво сказав это, он поднял левую руку, разминая чуть ноющую ладонь, которую теперь пересекала ярко-красная полоса… Такая же горела и на спине девушки, и Джамаль вновь ощутил, как в его сознании легко разгорается гнев на торговца, испортившего красивую, с виднеющимися под кожей не слишком выдающимися, но явно крепкими, придающими ей удивительно соблазнительный вид мышцами спину его новой служительницы.

Отредактировано Джамаль (2013-01-21 21:44:18)

Как же неожиданно все-таки закончился этот поход на невольничий рынок, поначалу казавшийся совершенно бессмысленным и затеянным лишь для того, чтобы успокоить вечно суетящегося, совершенно не способного усидеть на месте Малика! И вот – перед Джамалем уже стоит, крепко, умело сжимая в руке рукоять ятагана, за одно прикосновение к которому кого-нибудь другого он давно лишил бы пальцев, его новая служительница, стараясь не показывать обжигающей ее спину боли.
Такое повиновение, что могло бы показаться странным или предосудительным какому-нибудь варвару, вовсе не выглядело странно или необычно для ибн-Сайида. Нет, он не был рабовладельцем, он всегда предпочитал свободных, служащих ему по своей воле людей… но девушка и вверяла себя ему по своей воле, а потому он спокойно принимал ее служение, пусть торговец и не дал ему завершить ритуал принятия клятвы, в котором содержалось и обещание защищать подчиняющуюся ему девушку и быть для нее достойным, как это сказали бы на юге, сюзереном – пусть это понятие и не было достаточно комплексным, полным, чтобы им можно было обозначить отношения между соклянающимися…
…дворец, что был пожалован Джамалю султаном, до сих пор казался ему местом достаточно чужим, не вызывая того ощущения дома, что возникало у него, например, в раскинутом где-нибудь богатом походном шатре, схожем с тем, в котором он вырос под присмотром приемной матери, жены могучего Сайида, ставшего ему отцом. Пусть здание, подаренное ему, и не было слишком большим, оно все равно казалось ему слишком обширным, чтобы там можно было чувствовать себя в безопасности. К тому же, чтобы содержать его в чистоте, требовалось немало рабов и слуг, которыми, конечно, занимался Малик, но все же…
Вероятно, основной проблемой было то, что он просто еще не привык к оседлой жизни – как ни крути, он не родился в оазисе, его юность прошла в кочующем по пескам Карахад хамулле, и это наложило определенный отпечаток на его сознание. Да и физически он сильно отличался от местных жителей, куда более низкорослых и склонных к полноте, в отличие от него, высокого и поджарого.
Да, гарем Джамаля был пуст, и заполнять он его, несмотря на возмущение Малика, - более шутливое, чем серьезное, стоит заметить, - не собирался совершенно. Зачем ему вся эта возня с грызущимися между собой женами и наложницами, вечно замышляющие дурное прислужники, недолюди-евнухи, от которых вообще один шайтан знает, чего ожидать, и еще целая куча неясного народа? Бен Фарида, конечно, возвели в титул генерала Хакиры, однако это совершенно не значило, что он собирался играть по местным правилам, отказываясь от привычной ему суровой простоты пустынной жизни.
Лайали была временно предоставлена сама себе – к Джамалю прибежал запыхавшийся гонец, сказавший, что пара его бойцов перегрызлись между собой, чуть не доведя дело до смертельного поединка – товарищи еле успели растащить их в стороны. Пока паша разобрался с возникшей проблемой, распекая обоих дебоширов, приведенных к нему во дворец, пока направил обоих на наказание, прошло определенное время – как раз то, что потребовалось девушке, чтобы осмотреть теперь, по сути, принадлежавшие ей пустующие помещения, и дойти до бассейна. Вообще, несмотря на то, что жилище ибн-Сайида было по традиции разделено на мужскую и женскую половину, по сути, закрыты помещения гарема не были в силу того, что ни жен, ни наложниц там не было. А потому слуги генерала не стеснялись появляться там, зная, что за это им все равно ничего не грозит… ну, до тех пор, пока там не появится кто-нибудь из обитателей. Теперь же, когда их хозяин пришел домой с Лайали, они совершенно не знали, как себя вести – статус девушки был им неясен, тем более, что в руках у нее был ятаган, касаться которого Джамаль никому раньше не разрешал.
Когда генерал освободился, день уже начинал клониться к вечеру, и солнце постепенно меняло свой цвет, окрашиваясь в красно-оранжевый цвет. Перебросившись парой слов с Маликом, уже спешившим поближе познакомиться поближе с доставшимися ему наложницами (Джамаль с улыбкой покачал головой, все-таки увидев на его поясе кошелек торговца), он, недолго думая, направился на женскую половину своего дворца, намереваясь отыскать Лайали; ее образ, несмотря на прошедшее время, все еще стоял перед его глазами, разжигая в пустыннике весьма ясные желания…
Генерал наткнулся на девушку случайно – сначала он услышал негромкий плеск, доносящийся из одной из купален, а затем, безо всякого стеснения зайдя в нее, - ведь девушка принадлежала ему и телом, и душой, а значит, смущаться ему, и так не слишком трепетному, было нечего, - увидел и как ее гибкое, ловкое обнаженное тело, лишь немного тронутое загаром, куда более светлое, чем у большинства пустынников, расслабленно скользило в кажущейся темной воде, еще сильнее дразня чувства и фантазию ибн-Сайида.
Джамаль не стал привлекать к себе внимание – лишь зашел в комнату и остановился, прислонившись спиной к декоративной, украшенной лепниной колонне, наблюдая за купающейся дикаркой… впрочем, он и сам был таким же дикарем, несмотря на показной лоск, нанесенный на него титулом верховного паши.

Прохлада воды в купальне, насколько знал Джамаль, поддерживалась простеньким, однако очень ценным в условиях вечно царящей в Великой Пустыне жары артефактом – иначе за день она неизбежно нагревалась бы до температуры, при которой омовение было бы совершенно неспособно принести отдых и избавление утомленному палящими лучами солнца человеку. Неудивительно, что его наложница, - по сути, именно такой статус имела в обществе Лайали, несмотря на то, что клятва, связывавшая ее с Джамалем имела куда более широкий спектр оттенков, - задержалась там надолго: в конце концов, она провела целый день под палящим солнцем, стоя под его лучами практически без одежды. Шелк и газ, конечно, позволяли соблюсти определенные правила приличия, однако защиты не предоставляли практически никакой… странно, что ее кожа не обгорела – однако, когда девушка поднялась по ступеням, выходя из купели, она была еще бледнее, чем днем, и кожа ее была покрыта мурашками – естественно, к холоду она была непривычна. Впрочем, как отметил для себя Джамаль, это отнюдь не пошло ей во вред – тело ее сейчас казалось особенно сильным, собранным, и ее аккуратная грудь с темными вишенками сосков, не прикрытых тканью, выглядела еще более соблазнительно…
Ибн-Сайид на мгновение прикрыл глаза, не слишком успешно пытаясь справиться со вновь разгорающимся в нем возбуждением, пробуждаемым в нем всем образом юной наложницы. А в следующий момент она, все-таки заметив его, обратилась к нему, стоя прямо, с легкими нотками почтительного вызова в позе, что заставили полыхающее внутри генерала пламя разгореться еще сильнее; да он желал Лайали, желал сильно, и не видел в этом ничего предосудительного – разве есть что-то неестественное или дурное в том, что мужчина желает женщину, принадлежащую ему душой и телом? А клятва, которую дала по своей воле девушка, именно так и толковалась, и была она достаточно сильна, чтобы забрать ее обратно, не вызвав в прямом смысле гнев и недовольство богов, призванных в свидетели, было весьма и весьма непросто.
- Слуги дадут тебе такую одежду, какую захочешь, - негромко, чуть хрипловатым голосом, не слишком стараясь скрывать властвующие над ним эмоции, сказал Джамаль, - и такое оружие, какое ты захочешь. Малик давно возмущен, что у меня нет телохранителей… ты вполне справишься.
В принципе, в этом он как раз не сомневался - раз девушка смогла зацепить его в поединке, значит, клинком владела хорошо, да и показанное ей искусство танца ему понравилось. К тому же, от нее можно было не ожидать ни удара в спину, ни змеи в постель – она была совершенно не похожа на человека, способного на такое… к тому же, клятва именем Нтхари многого стоит среди пустынников, которыми были они оба.
- И я хочу, чтобы этой ночью ты пришла в мою опочивальню, - спокойным, все таким же хрипловатым голосом сказал он, сделав шаг навстречу девушке и остановившись, скрестив руки на груди – столь заманчиво было желание коснуться ее, провести пальцами по бархатистой коже, вдохнуть запах ее мокрых волос, прижать к себе ее гибкое и податливое тело, что Вихрь Пустыни намеренно сдержал себя, давая страсти выдержаться, разгореться до ночи еще сильнее.

Джамаль принял протянутый ему клинок, сжимая ладонью его рукоять, не убирая лезвия от груди девушки, к которой та сама приставила его острие, будто еще раз вверяя ему возможность распоряжаться ее жизнью и смертью. Ее темные, мокрые волосы облепляли плечи и спину, еще сильнее подчеркивая почти голубоватую от холода бледность кожи – лишь по спине девушки, как успел заметить генерал, когда та нагибалась, проходил алеющий, после смывшего с него пыль и песок купания вновь заблестевший сукровицей шрам, разорвавший мягкую кожу.
Прищурившись, ибн-Сайид чуть сильнее надавил на рукоять клинка, видя, как белеет кожа на груди девушки вокруг касающегося ее острия необычного ятагана, в обход традиций неплохо подходящего для нанесения колющих ударов, если знать, как правильно колоть этим изогнутым клинком; аккуратно поведя рукой, он поднял лезвие выше, доводя до горла девушки, заставляя ее приподнять подбородок, оставляя за прижимающимся к коже металлом лишь практически мгновенно исчезающую белую полоску, которую нельзя было назвать и царапиной – генерал слишком хорошо владел клинком, чтобы нанести им рану тогда, когда не собирался этого делать. Было что-то завораживающее в том, как дымчатая, острая сталь касалась беззащитной, подвластной ей и ее хозяину кожи, тела Лайали, дрожащей от холода, и эти движения пробуждали в Джамале, Вихре Пустыни, не только желание, но и всегда тихо дремлющую внутри всей его натуры жажду крови, которую он впитал с молоком приемной матери, что убила своего первого человека до того, как познала мужчину… он поймал себя на том, что ему приходилось сдерживать руку, чтобы не опустить лезвие ниже, к груди девушки, оставляя на бледной коже девушки разрез, сочащийся горячей кровью, что так красиво подчеркнула бы форму темного, затвердевшего от холода соска, и, хищно улыбнувшись своим мыслям, одним легким движением убрал острие ятагана в сторону от нее – в том и было отличие настоящего пустынника от безумного дикаря, что первый мог сдерживать свои порывы, а второй – нет.
Сделав шаг навстречу девушке, встав совсем вплотную к ней, Джамаль острым, пристальным взглядом посмотрел ей в глаза, после чего, положив ладонь ей на плечо, оценив мягкость и бархатистость прохладной кожи, одним властным, не подразумевающим даже самой возможности сопротивления движением заставил ее повернуться к нему спиной, демонстрируя длинный след от хлыста. Недовольно хмыкнув, ибн-Сайид коснулся пальцами лезвия ятагана, вновь поднимая его… и, не долго думая, полоснул его лезвием по левой ладони, прямо вдоль оставшегося от того же хлыста следа.
На темной коже, рассеченной блестящим, выкованным из редчайшей, украшенной дымчатыми узорами от многократной перековки стали, клинком, заблестела серебристая, чуть светящаяся кровь… хотя нет, то, что бежало в жилах Джамаля, было кровью лишь наполовину. Божественный ихор наполнял его тело, смешанный с человеческой кровью, тот ихор, что обладал множеством удивительных, чудесных свойств. Мудрецы говорят, что там, где на землю проливается хоть капля крови настоящего божества, расцветает даже самая бесплодная пустыня – так когда-то возникли оазисы, когда верховный бог, видя, как страдают от смертельного жара скитающиеся по Великой Пустыне люди, рассек свою плоть кинжалом и щедро оросил землю своей кровью, и там, где падали ее капли, из земли появлялись источники, вокруг которых в считанные часы вырастали настоящие заросли, дающие отдых, пищу и защиту.
Да, кровь Джамаля была куда слабее, но свойства ее тоже были волшебны и необычны. Как-то раз он, напоив своим ихором смертельно раненого товарища, вытащил того из объятий смерти, уже готовившейся забрать его душу... да, хотя его кровь и не могла даровать коснувшемуся ее человеку полубожественные способности, но исцеляющая ее сила досталась ему от настоящего отца в полной мере.
Убрав ятаган в ножны на поясе, до этого пустовавшие, ибн-Сайид сжал правой ладонью плечо Лайали, не давая ей дергаться, после чего медленным, плавным движением провел рассеченной ладонью по ее спине, вдоль шрама, почти ласкающим движением, изучая ее кожу подушечками пальцев. Серебряная кровь оставила на ее спине свой след, и девушка могла почувствовать, как от места, где ее кожи коснулся ихор, по телу начинает распространяться жар, которым сопровождалось многократно ускоренное, подхлестнутое резким притоком энергии восстановление. Убедившись, что местами почти открытый разрыв на коже уже совсем скоро, еще до того, как засохнет драгоценный ихор, обратится обычным шрамом, Джамаль, довольно хмыкнув, вновь развернул девушку лицом к себе, разминая пальцы разрезанной, блестящей жидким серебром ладони – этот порез тоже должен был очень быстро затянуться, как и все раны, когда-либо им полученные.
- Я буду ждать тебя ночью, - повторил он, сдерживаясь, чтобы не наброситься на наложницу прямо здесь – близость ее тела, смешиваясь с запахом свежепролитой крови, пробуждали в нем почти звериные инстинкты. Сказав так, он развернулся и, не оборачиваясь, вышел из купальни, сжимая кулак, чтобы не смотреть на то, с какой противоестественной скоростью сходились края пореза – было в этой картине что-то одновременно и неприятное, и притягательное. Он направился в свои покои - до ночи было уже немного времени, и дню было пора уже завершиться...

В своем замке Джамаль предпочитал одеваться достаточно просто, не видя особенного смысла во всей той вычурности в одежде, которую так любили местные высокородные. Зачем может понадобиться носить, например, тюрбан с драгоценными камнями, толстые парчовые одеяния и прочая, прочая, там, где не холодно и не жарко, да еще и солнце не печет голову? Зачем наматывать на себя слои дорогих тканей, не несущие ни функционального, ни, по мнению пустынника, особенного эстетического смысла?
В любом случае, сейчас он находился в своих покоях, просматривая принесенный ему одним знакомым чародеем, хоть и вспыльчивым не меньше самого ибн-Сайида, но человеком чести, трактат, из которого, возможно, был шанс извлечь какую-то практическую пользу, а потому из всей одежды на нем сейчас можно было увидеть легкие белые шаровары из тонкой ткани, да небрежно наброшенную на плечи рубаху. Естественно, оружия при нем не было – даже ханджар, уже отчищенный им от засохшей крови того неудачливого янычара, лежал на столе, убранный в ножны. Чего было опасаться генералу в своем собственном дворце?
Ну, в принципе, вполне было чего, однако Джамаль был очень опасен даже без оружия.
Комната, в которой ночевал пустынник с того момента, как вернулся в Хакиру и получил в дар этот дворец, была роскошна. Само помещение было просторным, однако не создавало впечатления слишком большого, необжитого пространства – сказывался и теплый цвет стен, украшенных мозаиками и тканями, и богатые, узорные ковры на полу, создатели которых не пожалели магической нити, не дающей пыли скапливаться на ворсе, и диваны с мягкими подушками, и, конечно, огромная, судя по размерам – рассчитанная человек как минимум на четырех-пятерых кровать с шелковыми простынями и целой кучей подушек… в общем, помещение было обставлено так, как и полагается быть обставленой опочивальне самого генерала Хакиры.
Несмотря на то, что манускрипт был написан непростым языком, архаичным диалектом того, что сейчас использовался пустынниками, и таил в себе тайны, знание которых могло быть очень и очень полезно, Джамаль поймал себя на том, что бездумно пролистывает страницы, легко читая текст, но не осмысливая его, и, поняв бессмысленность своего занятия, отложил книгу в сторону, решив вернуться к ней в другой день. Сейчас его мысли занимала дикарка-пустынница, которой так неожиданно удалось его заинтересовать, и сейчас ибн-Сайид размышлял, исполнит ли она его приказ, придет ли к нему в покои этой ночью. Он видел горящий в ней бунтарский дух, из-за которого она, видимо, и оказалась на рынке, и не сомневался, что она сможет и оспорить, отказаться выполнять его приказ, если он придется ей не по душе… впрочем, его племя никогда не отличалось особой религиозностью – возможно, там, откуда она пришла, богов и тех, что вели свой род от них, чтили куда сильнее. Да, судя по клятве, похоже, так и было – в конце концов, хамулл Раад был очень своеобразным, и, по некоторым легендам, каждый воин в нем нес в своих жилах пусть и мельчайшую, но каплю ихора.
- Я пришла, Светлейший...  – разорвал тишину негромкий, мелодичный голос наложницы, звучащий в унисон с перезвоном браслетов, и Джамаль понял, что настолько погрузился в свои мысли, что даже не услышал, как девушка подошла к его комнате – почти невероятный для него случай. Встав с дивана, слишком, по его мнению, мягкого, чтобы, сидя на нем, можно было заниматься серьезными делами, он обернулся к девушке, обжигая ее острым, с затаившейся в нем страстью взглядом, видя, как чуть поблескивает в приглушенном свете ламп ее кожа, умащенная лучшими маслами.
- Лайали, - ответил он одним словом, подходя к девушке, зная, что до утра никто из слуг или свободных не посмеет его побеспокоить – никто не желал навлечь на себя гнев генерала. Подойдя почти вплотную к девушке, он, заметив румянец на ее щеках, видя, как часто поднимается ее скрытая газом грудь, выдавая ее волнение и, возможно, страх, обвил рукой ее стан, привлекая ближе к себе, пальцами второй мягко проводя по щеке девушки, не прекращая внимательно смотреть ей в глаза.
- Ты боишься? – чуть вкрадчивым, но совсем не злым голосом спросил он, и на губах его играла легкая, немного хищная улыбка, выдающая бушующий в мужчине вихрь чувств.

Отредактировано Джамаль (2013-01-26 21:21:52)

Да, в глазах Джамаля вновь начинали разгораться голубые искры, пока еще скрывающиеся за черными зрачками темными радужками, но начинающие проявляться отблесками зарниц. Он чувствовал, как девушка трепещет в его объятиях, чувствовал, что желание вырваться на свободу в ней смешивалось с другими желаниями, что она пока не могла в полной мере понять и осознать.
Ибн-Сайид не был добр, не был и так цивилизован, мягок, каковы были урожденные жители оазисов, смягченные легкой жизнью у неисчерпаемых источников воды и деревьев, что всегда щедро давали пищу. Он был хищником, зверем, привыкшим силой брать то, чего желал, и вкус крови был для него слаще самого лучшего сорбета, и кружил голову сильнее самой лучшей ракии, столь любимой некоторыми высокородными жителями Хакиры; и друзей, и служителей он принимал только одного вида - преданных ему до конца, до последней капли крови, во всем. Он чувствовал под своими руками сильное, гибкое тело наложницы, и понимал, что, пожелай он этого, сломать ее, заставить служить ему, не задумываясь ни о чем, не составит для него особого труда, несмотря на всю ее внутреннюю силу, ведь сила Вихря Пустыни была куда тяжелее и опаснее – но не желал этого, потому что выделил ее из десятков других наложниц именно потому, что у нее была своя воля, она не боялась ее показывать, даже попав в рабство, выбраться из которого в землях Карахад было совсем непросто. Странно, что ее не клеймили – видимо, решили, раз она была штучным товаром, предоставить эту возможность будущему хозяину, что мог бы выжечь на ее коже собственное клеймо.
- Ты разбудила во мне страсть, дочь пустыни, - начал говорить он, проводя пальцами по щеке девушки, опускаясь вниз, гладя ее шею, лишь немного не касаясь оставленного его ятаганом пореза, - подобной которой по силе я не чувствовал уже давно. – его левая рука продолжала сжимать ее талию, не давая отстраниться, пока пальцы правой нежным, но властным движением гладили уже ее точеное плечико, опускаясь вниз по спине, касаясь затянувшегося до состояния тонкого, почти незаметного шрама места удара хлыстом. – Я брал силой многих женщин, которых желал куда слабее, - он провел кончиками пальцев по ее лопатке, на мгновение представив, как мягкой, умащенной маслами кожи коснулось бы чье-нибудь клеймо, навсегда оставляя свой знак, - но не хочу делать того же с тобой.
Его пальцы с нажимом пробежали вдоль ее позвоночника, почти обжигая, - температура тела Джамаля была, кажется, сейчас куда выше, чем у простого человека, - и, проводя по талии, коснулись бархатной кожи ее живота. – Ты сильна, ловка и горда, Лайали, и я не желаю, чтобы ты считала меня своим врагом. Если ты пожелаешь сейчас уйти… - его лицо стало жестче, и взгляд, в котором все ярче виднелось потустороннее пламя поймал взгляд девушки, - я отпущу тебя и забуду о клятве, что ты принесла. Если же нет… - он отпустил ее, проводя обеими ладонями по ее талии, опуская их еще ниже, проводя через тонкий шелк по бедрам дикарки, - будь моей, душой и телом, во всем, чего я пожелаю, и, клянусь, я разделю с тобой свою судьбу. Решай, - сказал он последнее слово, продолжая обжигать ее пристальным, кажется, заглядывающим в самую глубину души взглядом и прикосновениями горячих рук…

Джамаля считали жестким, жестоким – и это было чистой правдой, ведь он был воином, завоевателем, не способным остановиться в своих битвах, а среди таких выживают только жестокие люди, способные в нужный момент жертвовать всем, чего потребует от них случай, и требовать от окружающих того, что они могли дать, только переступая через себя и свои интересы. Был ли Джамаль, всегда внимательный со своими воинами и товарищами, всегда готовый помочь, честно разделивший награду за уничтожение вражеской армии между собой и своим отрядом, с презрением относящийся к работорговцам, жесток? Да, несомненно, был. Он был жесток, когда требовал от своих солдат сражаться до последней капли крови, хотя зубами грызть еще стоящих на ногах врагов, но не сметь отступать; он был жесток, когда своими цепями убил сначала своего хозяина, купившего его на рынке, а затем и всю его семью; он был жесток, когда убивал людей, у которых наверняка были жены и дети, людей, провинившихся тем, что осмелились перейти его жизненный путь. И он был жесток сейчас, когда проверял, действительно ли та, кого он нашел на рынке – та, кому он может позволить находиться рядом с собой. Он слишком хорошо знал людей, чтобы понимать, что сколь угодно страшные клятвы, не важно, сколько богов было призвано в свидетели, легко нарушаются, когда в дело вступают великие личные интересы, ради которых многие люди Великой Пустыни, не важно, пустынники или жители оазисов, готовы были пойти хоть против всех богов вместе взятых. В конце концов, боги высоко, они редко нисходят до дел человеческих…
- Ты и вправду та, кого я искал, настоящая дочь Великой Пустыни! - криво, хищно ухмыльнулся Джамаль, видя пылающий в глазах девушки гнев, что был ему куда милее блестевших парой мгновений назад там страха и неуверенности, гнев, в котором эта горячая дочь пустыни, кажется, могла бы убить его, а затем и себя… если бы ей позволили это сделать, конечно.
Но ибн-Сайид не собирался давать ей такой возможности; договорив, чувствуя огонь ярости, что разгорался внутри дикарки, он, не давая ей вырваться, сильным, властным движением вновь притянул ее к себе, впиваясь в ее губы страстным, пылким поцелуем, не подразумевающим отказа, сжимая ладонями ее стан, давая почувствовать вместе с обманчивой мягкостью прикосновений и первобытную, животную силу, всерьез противостоять которой было бы не в силах и не в воле девушки – иначе она никогда не принесла бы такую клятву…

Можно ли было сказать, что Джамаль не ожидал, что разбудит в девушке такое сильное пламя ярости, не желающее теперь гаснуть, кажется, лишь сильнее разгорающееся с каждым новым мгновением? Знал ли он, что девушка, оскорбленная его словами, будет готова, если дать ей в руки оружие, выпустить всю его предположительно священную кровь за непочтительное отношение к клятве?
Может, и знал – в конце концов, Вихрю Пустыни было не привыкать играть с огнем, он был куда ближе натуре пустынника, чем спокойная прохлада, так приятная жителям оазисов. Хотя… такой бурной, гневной реакции он, пожалуй, все-таки не ожидал, видя до этого преданность девушки – но и недоволен ей, несмотря на это, не был. Он сам бы, пожалуй… хотя нет, сам он просто никогда не принес бы такой клятвы, даже если бы его принуждали к этому силой, и сколь бы не был достоин клятвы встреченный им на пути человек. Он был из тех, кто предпочел бы погибнуть в неравном бою, нежели преклонить колени перед кем-нибудь, назвать его своим хозяином и господином – а потому и рассматривать случай, в котором он оказался бы настолько зависим от кого-нибудь, было бы просто смешно.
На мгновение он даже задумался, не опасно ли теперь будет находиться рядом с такой гневливой наложницей – еще зарежет во сне, отравит или задушит, чего доброго… дело такое – немало доблестных воинов закончили свои дни, убитые ревнивыми или обиженными женами, наложницами и просто любовницами, в конце концов!
Впрочем, от Лайали, похоже, можно было скорее ожидать вызова на смертельный поединок, чем ножа в спину.
В любом случае, сейчас возможности вызвать его девушке не представлялось совершенно – губы генерала и дикарки встретились в горячем поцелуе, и он почувствовал, как жемчужные зубки девушки зло, до крови кусают его губу, добавляя поцелую солоноватый, с пряными, достаточно приятными нотками привкус крови-ихора. Руки генерала без всякого стеснения, полностью вытесненного желанием, блуждали по телу наложницы, жестко лаская ее талию и бедра, сжимая их через мягкую, почти неощутимую шелковую ткань. Джамаль заставлял девушку все сильнее выгибаться, подаваясь вперед и сильнее прижимая ее горячее тело к своему, ощущая, как ее груди, чуть скрытые легким шелком, касаются его открытой груди, возбуждающе дразня одновременно и близостью, и недоступностью за пусть и тонким, но пока еще скрывающим ее прелести топом... руки девушки обхватывали его шею в почти вынужденном жесте, хотя упасть ей генерал в любом случае не дал бы, и это дразнило его желания и чувства еще сильнее. Казалось, еще мгновение – и он окончательно потеряет голову, ощущая в своих руках гибкое тело девушки, чувствуя ее тепло и щекочущий ноздри тонкий аромат, смешивающийся с запахом масел.

- Ты - моя! - на мгновение оторвавшись от губ девушки, ответил на ее мольбу Джамаль, давая понять, что ничто уже не заставит его отвергнуть клятву, разорвать ее - ведь если пустынник однажды назвал что-то своим, сказал, что оно принадлежит ему, то лишь очень и очень немногие события могут заставить его по своей воле лишиться этой вещи... или, в данном случае, человека. А заставить генерала избавиться от того, чего он желал, было бы совсем непросто - не факт, что были в этом оазисе люди, чьих силы и воли хватило бы на то, чтобы даже лишь попробовать сделать это, даже без вероятности успеха...
Пальчики дикарки неожиданно мягко пробежались по его спине, сбрасывая с нее на пол тонкую шелковую рубаху и касаясь жестких, бугрящихся мускулов, кожа поверх которых была даже на ощупь сильно исполосована прикосновениями кнута - даже силы ихора не хватило на то, чтобы полностью исцелить своего хозяина... да, божественная кровь лечит, однако она не может заставить человеческое тело сделать больше, чем оно сделало бы само, имея неограниченные ресурсы и силы к восстановлению. И хлыст, когда-то рассекавший почти до костей спину будущего генерала, наградил его следами, что останутся с ним до самой смерти.
Пальцы ибн-Сайида перетекли с бедер девушки на ее плоский, твердый животик, лаская его неожиданно мягкими, по сравнению с предыдущими, прикосновениями - да, руки генерала умели отнюдь не только причинять боль, отнимать чужие жизни... прикосновения его были бережными, будто он касался величайшего сокровища, но от этого не менее ощутимыми и чувственными. Кончики пальцев ласково обвели ее пупок, чуть касаясь его, дразня сладким прикосновением...
Момент - и он, заведя ладони за спину пустынницы, с нажимом проведя пальцами вдоль ее позвоночника, коснулся завязок ее топа, легким движением распуская их, оставляя его держаться лишь благодаря тому, что тела генерала и его наложницы были прижаты друг к другу. Остранись они друг от друга хоть на сантиметр - и легкая шелковая ткань упала бы на пол, открывая взгляду Джамаля упругие полушария груди девушки, которые он чувствовал своей грудью, ощущая, как через шелк в его кожу упираются твердеющие соски.
Пламя внутри его тела горело все сильнее, и пустынник повел ладонями вниз, гладя ими спину дикарки, опуская их на ее бедра и вновь сжимая их, чувствуя, как горит на них ощущение ее бархатной кожи...

Отредактировано Джамаль (2013-02-06 22:35:48)

За многие столетия истории человек преуспел в тысячах видах деятельности, но, всегда и всюду, одним из самых любимых сильными мира сего занятий было причинение боли и увечий. Существуют десятки, сотни различных видов хлыстов, предназначенных только и исключительно для того, чтобы разрывать кожу и скрытую под ней плоть, ломая волю человека, подвергающегося такой пытке. Да, хлыст был и остается самим символом рабства, и не было еще создано людьми пустыни Карахад средства подчинения непокорных невольников более удобного и эффективного, чем хлыст, мастер которого может подобно скульптору, художнику касаться человеческой плоти, в зависимости от желания хоть почти невесомо касаясь ее кнутом, почти не оставляя следов, на, например, нежной коже провинившейся перед хозяином наложницы, хоть безжалостно спуская с жертвы, - например, бунтующего против своей доли раба, - свисающую лохмотьями кожу. Существовали даже специальные хлысты с прошитыми в них металлическими нитями и миниатюрными лезвиями, воистину страшное оружие, одинаково используемое как для истязания, так и в бою...
Действие именно такого орудия пытки когда-то испытал на своей шкуре Джамаль ибн-Сайид, ныне - генерал Хакиры, а когда-то - простой раб, не желающий мириться с тяжестью кандалов.
Когда Лайали плавным движением перетекла ему за спину, пустынник замер, подобно изваянию - столько нежности, столько, кажется, почти физически испытываемой девушкой боли было в горячих прикосновениях ее губ к его спине, столько совсем неожиданной для него искренности, от которой, за время, проведенное в жемчужине Великой Пустыне Хакире он уже успел почти отвыкнуть... он чувствовал, как его горячей кожи касаются прохладной влагой слезы девушки, и лишь стоял неподвижно, пытаясь понять, что же за странные эмоции вызывает в нем эта неожиданная, спонтанная, исполненная верности ласка пустынницы...
- Я убил тех, кто сделал это, - хриплым, неровным голосом сказал и так понятные, показавшиеся ему самому ненужными слова Джамаль. В конце концов, как могло быть иначе? Ведь он стоял здесь, а, значит, его враги, попытавшиеся подчинить себе его волю, ныне покоились под песками Великой Пустыни. Иначе быть не могло... но все же зачем-то он произнес эти слова, в не слишком ловкой попытке успокоить девушку, чей горький стон отозвался в его груди неясным ощущением.
Наконец, справившись с собой, ибн-Сайид повернулся к Лайали, кладя ладонь ей на талию, пальцами второй с непривычной и от того чуть неловкой, но идущей от сердца нежностью касаясь ее лица, стирая с него ничуть не портящие природной красоты дочери пустыни слезы. Его пальцы пробежались по ее щеке, опустились вниз, лаская ее шею, двигаясь еще ниже, наконец касаясь аккуратного, почти идеальной формы полушария груди... мгновение - и ладонь воина уже полностью накрыла его, гладя мягкую кожу, касаясь темной вишенки соска. Подавшись вперед, он одновременно властно притянул к себе наложницу, обвивая рукой ее талию, сжимая ее грудь, касаясь ее губ своими, ощущая на них чуть солоноватый привкус ее слез. Огонь ни на мгновение не переставал пылать внутри него, но теперь он будто приобрел немного иной оттенок. Всепоглощающая страсть никуда не исчезла, нет, она стала лишь сильнее, но к ней добавились и непонятные, непривычные, однако вовсе не неприятные генералу оттенки, желание не только получать удовольствие, но и приносить его - словно в наложнице, Лайли, что сейчас трепетала в его объятьях, он нашел такое же пламя, что горело в нем самом, и теперь их огни будто переплетались, сливались в один...