Что бы тебе не твердили,
Лучше не верить рассказам…
Старым, замызганным фразам,
Боги не всех ослепили.
Может, случайным лучом,
В омут скользнувшее светом,
Солнце, усталым ответом,
Пепел покажет огнем…
Сталь уцелевших границ,
В старых руинах столицы,
Разума. Прячет страницы,
Всех незамеченных лиц,
Что не покажут в отчетах…
Суд, как слепец, ковыляя,
Как музыкант, что играя,
Вновь ошибается в нотах…

Я верю в Свет.
Яркий, беспощадный, жестокий. Когда думаешь о нем, разум сжимается в маленькую, пульсирующую точку, ожидая слепоты или забвения. Свет не способен прощать или миловать, он просто… есть, и ты ничего с этим не сделаешь.
И если даже смогла бы, это уже будешь не ты.
Свет – это ты. Это Энергия мира и Созидания, Хаоса и Порядка. Он не добрый и не злой, он скорее просто безжалостный, когда ткет паутину мироздания в черной бездне мертвого Космоса. Разве можно быть иным в темноте?
Ведь Свет – один. Я представляю себя на его месте, если вдруг я стала огромной, как человек для песчинки, и вокруг – лишь древняя, непроницаемая тьма, в которой мой фонарик – лишь жалкий отблеск в огромном пространстве мертвечины.
Холодные куски полураспада на границы, а за ней – атомарное движение и вовсе невозможно. И откуда эти слова? Я знаю, чувствую их, но не вижу всего что было за ними. Да.
Я – всего-лишь сноходка, которая пытается представить себя на месте света. Наверное, я просто хочу сойти с ума, потому, что есть лишь одно чувство, что кажется мне подходящим.
Опустошение.
Это когда ты точно знаешь, что из темноты никто не выйдет. Не подойдет к тебе с таким же факелом света в руке, не усмехнется, спросив «как дела, друг». Не взглянет на тебя с презрением или любовью. Нет, вообще ничего.
Пустота будет просто глядеть на тебя отовсюду, постепенно сжимая внутренний мир до такой же, как она. Точки в пространстве. Огромной, всепроникающей, безграничной и страшной. Точки.

Ржавые скрипы и сдавленные стоны.
Отовсюду доносились они, надсадным фоном на задворках, но чуткий слух превратился в пыточный инструмент онемевшего разума, пытающегося уцепиться за что-нибудь.
Нельзя оставлять меня одну, - думала узница, - почему нельзя это просто понять, догадаться?
Алебастрово-бледные пальчики гладили прут ржавой решетки, обводя шероховатости рельефа мыслями, текущими в странных направлениях. Большинство из них были безумными попытками отвлечься, глупыми, велеречивыми изысками, которые сейчас не были нужны.
Нет, она не сидела в клетке. Просто была прикована рядом со старой, выломанной решеткой, которую зачем-то оставили в каменной каморке. Решетчатая дверца сейчас была новенькой почти отполированной, а старую, просто забыли.
Как забыли, наверное, саму узницу.
Когда Учитель недоволен, он всегда забывает ее наедине с собой, там, где она не может дотянуться до спасительного забытья чужих грез. Он ведь знает, что Маара не может спать и превращает долгие дни в злую, нескончаемую пытку бездействием.
Слишком живой разум, слишком много мыслей, слишком…
Покою нельзя научить, - думала она, - его можно только подарить.
Смертью.
А потом, сноходка почувствовала что-то иное.
Неясное, едва только формирующееся чувство, исходящее извне. Как будто ты сидишь во тьме, за поворотом, и откуда-то издалека несут факел. Постепенно, его далекий рассвет окрашивает тьму деталями, проступающими из небытия: каменный рельеф, узор кладки, мох, растущий в темных щелях.
Маара, впрочем, не шелохнулась, даже когда услышала в подземелье чьи-то робкие шаги.
Оно непохоже на существо, идущее к цели. Напротив – сумбурная, неуверенная поступь выдает скорее мятущуюся душу. Никто не придет в подземелье в одиночку, а если и придет, то лишь затем, чтобы задать себе или кому-нибудь еще неудобные вопросы, многим из которых суждено остаться без ответов.
- Здесь ничего нет, - тихо обронила сноходка вникуда, - только такие же вопросы. Наверное, это не то, что вы ищете.
Зачем?
Глупые слова, истраченные впустую. Рожденные находят ответы повсюду, в падающих яблоках, пророческих снах. Так ей ли, существу Изнанки, давать советы им, привыкшим к миру, в котором Маара не видела себе места.
Они были живыми – а она растворялась в тенях неподалеку, инструментом, который можно взять в руку при необходимости, не более того. И, если бы не сны Рожденных, на смысле такого существования можно было поставить точку.
Или, быть может, ей просто хотелось вымолвить что-то – в этой черной пустоте, которая окружала гостя. Дать понять, что черный мрак вокруг – не пустота. Что в его тенетах есть кто-то другой, пусть даже в его руках нет света огня.
Простой, привычный самообман.

Она вспоминала Поток.
Обычными мыслями смертных… как тяжело подыскать слово для того, что является для тебя и всем и ничем одновременно. Он повсюду и везде, наполняет тебя собой и стремительно изливается прочь волнами дикого, умопомрачительного блаженства.
Тонкая эйфория совершенства без слов или жестов, Света или Тьмы. В потоке все это бессмысленно, ничтожно, и пока не появилось Сущее, с осколками миров, все так и было…
Было.
Как если бы вдруг кто-то помахал конфеткой перед твоим носом и ты, любопытный маленький узел, послушно порхнул навстречу сложностям.
В болезненную кому сотворенного мира, в его жалкую низменность и растущую день ото дня фальшь.
Странная, странная душа. Усталая.
Она стучится в тусклый мирок теней не просто так, лишь одно ясно – не ответов ищет гостья. Ей все равно, зато Мааре – любопытно. Неслышной тенью подается она навстречу, легко, словно маленькая упругая пружинка, поднимаясь на ноги.
Фиалковое любопытство растворяется в лазурных озерах.
- Ворона, - эхом отзывается сноходка, опустив голову.
Которая ищет свет в себе, не найдя его более нигде. Я ведь не могу просто решить, куда бы мне пойти в следующую секунду. Я не могу искать или слоняться без дела.
Это внезапное озарение.
Когда рука гостьи вдруг протискивается за решетку, чтобы  приподнять гардой ее, сноходку, за точеный алебастровый подбородок. Словно вдохновляемые рефлексом, тонкие белые пальчики хватают лезвие, пока холодный бархат щечки сноходки ласкает руку, держащую рукоять эфеса.
По серебристому лезвию текут тонкие багровые струйки.
- Кто я? - тихо шепчет она, - кровь, на твоем мече. Боль, принесенная тобой. Зачем тебе пепел, горящая?
Яркой, внезапной яростью окрашиваются глаза Маары. Всплеском серебристых прядей, взметнувшихся как от дикого порыва ветра.
Одна. Без защиты.
Это что, шутка?
Она неверяще взирает на гостью, пытаясь понять, где таится подвох, столь обычный для Рожденных. Но почти сразу же доверчиво улыбается, поцеловав руку собеседнице. Когда тебя кормят, не стоит отказываться от еды. Ведь вполне может оказаться – это твое последнее блюдо.
Говорят, в глазах сноходца можно утонуть по-настоящему. Увидев безграничный, совершенный голод любопытства, разум просто отключается, как жертва, в пасти торжествующего хищника. Каким бы ни было сравнение, жизнь далека от простых метафор.
Маара ликовала в душе.
Бедное, измученное дитя жадно тянулось к душе Рожденной, как тянется всамделишный ребенок к материнской груди.

Спи, любимая, спи
Очи тьмою прикрыты
Сны мои полюби
В окружении свиты
Тихо вместе пройдем
Переулками мрака
Непременно найдем
Тени общего знака
Я тебя обниму
И, к себе прижимая
К небесам подниму
И смеясь и рыдая
Заглянула в тебя
Растерзавшая душу
Потрошила любя
Все секреты наружу

В пустыне ветра.
Жаркие струи несут с собой дыхание солнца – высоко высоко в небе, желтый глаз надзирает за Сущим, покрывая землю ядом высыхающего тлена.
Тяжело творить в разуме Спящей, слишком тяжело – понимает она вдруг, - и это нечто иное, странное. Словно гостья ее совсем не та за кого себя выдает. Но вряд ли сноходка.
Дети Изнанки чуют друг друга за милю.
Маленький оазис с озерцом чистой лазурной воды в окружении раскидистых пальм. На коленях, сидит у воды маленькая, растерянная девочка, будто потерявшая в пустыне что-то важное. Она почти недвижима, лишь едва трепещут белые крылышки, сложенные за спиной. Подрагивают в нетерпении.

Отредактировано Маара (2012-11-20 23:47:46)

Вечностью одета,
Тайны сохраняя,
Ты, как песня лета,
Отцветешь, рыдая.
Смертью избавленье,
Не придет в награду.
Не унять теченье -
Золотому саду…
Почему ты злишься,
Тихая свобода?
Ты кому-то снишься...
Сонная погода,
Ветерком лаская,
Обвивает душу.
Потрошит, терзая,
Тайнами наружу...

Она слепа.
С улыбкой на печальном личике – детская непосредственная доверчивость против ненависти. Неравная борьба, но на чаше весов судьбы трудно разглядеть надписи – и любое сражение станет лишь слепой схваткой вероятностей.
Это не очень странно для Рожденной – ненавидеть весь мир, но ведь все должно быть иначе. Что-то смутное ощущается в ней, Спящей, что-то древнее и, должно быть, хорошо знакомое. В других ощущениях?
Маара вспоминала Поток. Струящиеся волны, которые сложно было назвать волнами. Просто они окутывали, стремительно проносясь и стекая прочь, чтобы вновь и вновь повторять этот цикл бесконечного блаженства. Слова меркли и тускнели, они были недостойны этого смысла. Этих сравнений. Слова – лишь бледные тени, костлявый скелет истлевших ощущений.
Сноходка вспоминала, помнила Поток, как океан, в котором она сама была лишь крошечной клеткой, затерявшейся где-то на глубине. Клеткой, ощущавшей себя частью целого.
Эйларин – так ее зовут.
Удивительно тяжело читать ее мысли, еще тяжелее – управлять тем, что вокруг, кроме этого крошечного островка живой воды, посреди бледно-оранжевого небытия солнечной смерти.
Что-то частное на волнах общего, колыхается, дрожит, будто стремится вырваться из плена штампов и иллюзий. Ничего, кроме жара пустыни над головой – но это ее грезы, ее мир. Пустой и безжизненный изнутри.
Так не должно быть. Воспоминания Спящих всегда роняют тени гротеска, а сами пузыри осколков малы, но тут – огромная пустошь. Это не может не заставить меня размышлять впустую, ведь ответов – все равно нет.
Задать вопрос – проще всего, но не это – путь детей грез.
- Незачем, - такой же пустой эхо-ответ, но улыбка сноходки отражает ее довольство. Она ощущает как:
Тенета грез пульсируют, раздуваясь
Обволакивающая чернь Нирид опутывает Грезы
И все становится возможным.
- Маленькая точка, - смех Маары вполне искренний, - разве она не равна бесконечности, Эйларин? О, ты нечто большее, чем можно вообразить, большее, чем в силах представить себе сейчас, но это ничего не значит.
Яркий, ослепляющий гнев вырывается наружу, испепеляя реальность. В черной бездне космоса только сияющие точки Звезд разделяют этот, новый разговор.
Я спою тебе о том, как вечность считала себя минутой. О том, как Лента смотрела в зеркало и видела там лишь тонкую нить. Я вижу многое, но не все, а ты…
Просто стоишь неправильно. Смотришь не в то зеркало.
- Так похожа на них, - грустно улыбается в черноте исчезающе бледный ангел, - и так непохожа. О небесная, ты как будто сон для alonae, что-то предвкусительно особенное, но пока еще… я не знаю что.
Покажи мне свои мысли. Заполни пустоту.
Иначе.
Я не позволю тебе сбежать. Я заставлю тебя смотреть во все зеркала, которые смогу себе представить. Лакомый кусочек сияющей нити должен оказаться больше, чем просто лентой.
Ты как будто.
Знакома мне.
Когда-то.

Я листаю тебя, любимая,
Ненаглядная тень души…
Я спешу, и в ночной тиши,
Ты страничка судьбы хранимая,
Излучаясь, как тень сияния,
Подари невесомый взгляд.
Подливая в мой кубок яд,
Развлекаешь мои страдания.
И лелея сокрытым знание,
Как ребенок моей зимы,
Из глубокой полночной тьмы,
Разливаешь свое желание…

Неправильно.
Глупая, избалованная вечностью девчонка рисует красивую аллегорию, пытаясь подражать мастерству Творца. Пузырящееся месиво цветов, смешавшихся на палитре оттенков. Ядовитые сочетания, не сочетающиеся, но весьма интересные в перспективе.
Что ты такое, Эйларин.
Существо в моей власти, не имеющее памяти? Гротескные аллегории, видения пророков? Нет, ты не пророк. Ты и вправду видела многое из того, что показываешь – иначе бы краски были бледными, но мазки… мазки слишком ярки.
Так, будто сама твоя душа отторгает их пламенную суть.
Итак, что произошло? Мы начнем. Сначала.
Черная плоть космоса поедает звезды. Оттенки меркнут, сливаясь в одну сплошную, непроглядную тьму, в которую можно всматриваться до боли в воспаленных глазах – чтобы не увидеть и намека на свет.
Кирпичики похожи на мерцающие цепи. Звонким, железным лязгом наполняют проступающую из ниоткуда сцену из добротного дуба. Шлифованная и покрытая матовым лаком, она лениво поблескивает в лучах софитов. И тяжелый, ярко-красный занавес скрывает главное.
Но вот, складчатое полотно будто бы дрогнет.
Легким шелестом приоткрывая окно в другой мир. Печальным мазком на сцену выплывает шут. Та самая девочка-ангел в красно-черном трико и шутовском колпаке. Почерневшие до угольной непроглядности крылья сложены за ее спиной. Изящная, тонкая цепочка, исчезающая за занавесом, волочилась по полу за правой ножкой шутовницы, свисая с металлического браслета на лодыжке.
На бледном личике ее чудным, контрастным гримом были нанесены реалистично мерцающие блестками слезы.
- Сегодня в день чудеснейший, - начала она с тихой, торжественной грустью,
Мы с вами тихой поступью,
Почтили акт прелестнейший.
И комплиментов россыпью,
Но сутью ускользающей,
Как ранами – целителю,
Звезду веду сияющей,
На суд любезный зрителю...
В зале сидели манекены. Жуткие, гротескно монотонные и одинаковые фигуры, облаченные "для порядку", в разные одежды. Тем более жутким звучит гул сотен голосов, неоднозначной реакцией мертвых зрителей.
Маара вывела Эйларин на сцену. Облачена Спящая была в нежно-белый саван, роскошный, достойный царицы из цариц. Изумрудно-холодная диадема венчает лоб «Звезды», босые ноги ощущают холод сцены.
- Вот, так и ты, - глухим прозвучал голос сноходки за спиной, - мертвое чудо посреди пустых декораций. Ты слышишь звуки, но за ними кроются бессмысленные тени. Ты видишь лица, но глаза на них пусты и не видят тебя так, как вижу я.
Кощунство.
То, чего не должно быть – говорят эмоции людского во мне. Но какая разница сноходке? Я Ничто, если она считает меня Ничем, но все изменится, если только Эйларин поймет и примет меня, как часть себя. Сейчас, только сейчас это возможно сделать навсегда.
Заставить ее измениться и навеки связать обе души нерушимым мостом.
Проще сделать, чем сказать – их мысли уже связаны. Простая демонстрация, когда короткий, страшный нож в руках шутовки блеснет коротким взмахом, прочерчивая кровавую полосу на ладошке. И такая же боль, такая же рана достаются Эйларин.
- Я – это ты. – шепчет Маара, - когда ты это поймешь, станет намного легче. Ты перестанешь обманывать себя и научишься вспоминать то… что когда-то забыла.
Удар наугад.
Но если она и вправду что-то забыла, только тогда – вся эта возня имеет хоть какой-то смысл. Никому не нужны сломанные, пустые игрушки, которые невозможно починить.
И шутовка отступает, поникнув, в тень края занавеса, волоча за собой цепочку. Воздушные жуткие образы белесой Смерти вытекают из разорванной щели разъезжающегося, кровавого полотна. Самое время испугаться этого призрачного безумия, но это – всего-лишь танец.
Воздушный.
Напевный.
Мурашками по натянутой коже.

Отредактировано Маара (2012-12-16 20:34:01)

Медленная, мягкая, ленивая,
Теплая, хмельная, золотая,
Осень, как служанка нерадивая,
Замела листвой. О чем мечтая?
Прячет под ковром своим оранжевым,
На груди лелея, как ребенка,
Трещины судьбы узором гранжевым,
К сердцу подбиравшиеся тонко...
Разобрав, бежать подальше хочется,
Мне бы обернуться только раз.
Что то очень важное пророчица,
Видела в озерах мокрых глаз.
Дальняя дорога безмятежная,
Мысли расплетаются. Лови!
Лепестки роняя, роза нежная,
Собирает музыку в крови.

Любопытство надевает маску, прячась в тенях.
Кровожадно, вкрадчиво наблюдая за синапсами, их развитием и пульсирующими узелками воспоминаний, проклевывающихся на ростках робких мазков. Полотно в дикой апатии от буйства красок, глаза могли бы устало сомкнуться, но век нет.
Здесь, в тлетворной среде подотчетных снов нет возможности  что-то отрезать, закрыть глаза или отвернуться. Ты как будто нормальная тень, с глазами, но никогда не моргнешь, потому, что это одна из условностей. Та, в которую не веришь до конца, но обречена соблюдать.
Нет, моргнуть, наверное, можно. Во всяком случае спящей покажется все именно таким – но перед глазами не мелькнет серо-черная тень, как обычно это происходит в сущем.
Странно, если задуматься об этом, встает вопрос – сколько еще незаметных вещей таится в мироздании?
Спящая рисует образ. Такой же, как и все другие образы – холодный, безжизненный. Поначалу. Так кость обрастает мясом, сочными подробностями, но в какой-то момент – все останавливается на глазах.
О, Эйларин.
Кто-то близкий или просто запомнившаяся тень? В дальних уголках разума чаще всего прячется лишь то, что действительно дорого нам. Вот только дальний ли то уголок?
Они совсем разные – внезапно ощущает Маара, - настолько, что могли бы стать сторонами одного магнита. Вскормленные разным молоком, разной пищей сытые. Спящая – рисует образами, избегая слишком сложных образов. Расплывчатое, неразборчивое – будто она устала от того, что все вокруг слишком. Упорядоченное. Тени на снегу могут быть чем угодно, а кровь… например… твоей?
Загадка заводит ее.
Лихорадочной поступью эйфории, внезапно возникшей где-то на периферии разума. Мысли, летящие со скоростью света. Может быть, быстрее даже? Какая разница…
Все это бессмысленно – пока Спящая не осознает то, что управляет иллюзиями. Относительная правда проста, она не терпит двусмысленности – когда ты здесь, наедине с собой. Мягко вплетает Маара свой узор в общее полотно.
Туда.
Где далекие Звезды.
Светят другими Мыслями.
Мы догоняем мертвых.
Живых оставляя впереди.
Туда.
Где теплая горечь Потока.
Рождает Совершенство линий.
Теплое и мягкое.
Как шелк.
Расскажи мне все.
С самого начала.
Это проще, чем идти назад.
Ведь помнишь?
Дорога не заканчивается. Там, где стоишь ты – точка отсчета, рождающая цикл. Ты идешь по ней вперед, неизбежно прокручивая все то, что было раньше. Но что делать, если вдруг ты не можешь обернуться. Или, обернувшись, видишь пустоту, вместо образов, столь милых сердцу, черных воспоминаний. Яда и Патоки, Счастья и Горя.
Что делать?
Слышишь меня? Тебе всего-лишь нужно…
Сделать шаг, оставаясь на месте. Вернуться в начало цикла, обмануть себя…
Слишком просто.